Александр Архангельский
телеведущий, писатель
В моей семье людей прошедших через ГУЛАГ, слава тебе, господи, не было, с одной стороны. С другой стороны, через XX век семья, все-таки, прошла, поэтому, этот советский страх в семье жил.
У нас на полке стоял трехтомный черный энциклопедический словарь, он был во многих советских семьях, такой стандартный многотиражный. И там красным карандашом был перечеркнут портрет Сталина. Это сделала моя бабушка, Анна Ивановна. Мама моя, Людмила Тихоновна Архангельская смертельно боялась, когда я эту страницу открывал. И обе молчали. Обе молчали, прикусив язык, потому, что это страшно.
Конечно, это прямое последствие большевистской революции, большевистского переворота. Когда власть захвачена, твердого понимания, что ты, действительно, имеешь право на эту власть, нет, ты помнишь, какими бывают цари, ты точно знаешь, что ты не царь, но ты должен показать, что ты стал царем. И это, конечно, осознанный выбор Сталина. Сталин дал приказ – это очевидно. Такой мощный сдвиг в истории русской цивилизации и личная человеческая воля. Личная человеческая воля Сталина и его приспешников. И, в общем, молчаливое согласие большинства.
Что такое Большой террор, чем он отличается вообще от репрессий? Все репрессии ужасны, но большой террор отличается вот чем. Давайте, просто на примере судьбы Мандельштама. В 1934 могло быть письмо Пастернака и странный разговор со Сталиным – является ли Мандельштам мастером. И какой-то странный ответ Пастернака. Это могло быть, и Мандельштам мог быть просто спасен, как человек, как человеческая единица. Он не получает свободы полной, но он, хотя бы, не погибает. 1937-1938 – Сталин спускает собак. Собаки бегают сами. Они рвут всех подряд. Его решение, что не он управляет террористическими процессами, а он объявляет террор нормой человеческой жизни.
Знаете как, наступила ночь, собак спустили с цепи. Вот Большой террор – это когда наступила ночь, и хозяин спустил собак. И он заранее знает, как он этих собак будет загонять потом обратно в клетки. Террор по отношению к совершавшим террор, а впереди большая война, которая спишет все.
У меня нет вины, я не виноват в преступлениях Сталина. Но я несу ответственность за ту историю моей страны, какой она была в XX веке. Мне кажется, философия ответственности гораздо более правильная и важная, чем философия вины.
У нас все перемешано. У нас семьи, в которых есть и жертвы, и палачи. Поэтому я боюсь, никакого подобия «Нюрнберга» не будет. Нам придется жить и помнить. Единственное, что мы можем сделать здесь и сейчас – это не позволять забыть.